Дед нашего нового Министра Культуры Вадим Шверубович в июле 1941 года ушел в ополчение. Боец 17 сд Валерий Перцев написал домой в письме: "Среди наших ополченцев встречаются довольно неожиданные личности: так, например, один из взводов почти целиком составлен из сотрудников Художественного театра, в основном из технического персонала, хотя есть и несколько самых мелких артистов. Задаёт тон в этой компании Шверубович, сын Качалова, 40-летний здоровый детина, довольно похожий на отца".
Надо сказать, что Шверубович всегда рвался воевать. В 1918 году он добровольно вступил в армию Деникина и довольно много прошел с ней по югу России. Правда на последнем этапе он вернулся в театр, в труппу отца Василия Ивановича Качалова, получил документ на фамилию Вадимов и избежал неприятностей. Позже он не скрывал, что служил у Деникина, но не попал в жернова репрессий, возможно также из-за отца.
читать дальшеОдин раз он сказал сыну от первого брака Алексею Бартошевичу: «Вот прожил жизнь напрасно, всю жизнь занимался не тем, чем хотел» — «А чем ты хотел?» — «Мне надо было быть военным».
"Когда началась Испанская гражданская война, он прочитал в газете, что набирают добровольцев, и поверил, что в самом деле набирают добровольцев. ... Он пришел по адресу, который был указан в этой газетной статье.Там очень удивились, когда он сказал, что он хочет воевать в Испании. «Вот хочу вступить добровольцем в Испанскую республиканскую армию». И его спросили: «У вас есть военный опыт?» Он говорит: «Да, у Деникина я служил». Ему сказали: «Ладно, вы идите, мы подумаем, мы вам сообщим». На другой день Василий Иванович [Качалов], которому тут же сказали в дирекции, в которую тут же позвонили эти самые люди, сказал: «Ну, знаешь, не думал, что ты такой идиот».”
В Wikipedia пишут, что МХАТовцы попали в 2 ДНО Сталинского района, но на SmolBattle совершенно правильно вычислили, что на самом деле это была 17 ДНО. В октябре 1941 года Шверубович попал в плен.
По рассказу сына это случилось так: “кругом уже были немцы, они днем сидели в лесу и только ночами передвигались, но фронт двигался скорее, чем они. Короче говоря, однажды он проснулся в лесу и увидел над собой немецких автоматчиков, был взят в плен. Их поместили в какой-то лагерь для пленников. Лагерь, который был очень просто построен: просто были бараки, окруженные охраняемым забором и все. Да, их не кормили просто, бараки не топили, естественно, а уже были морозы. И каждый день они, просыпаясь, видели вокруг себя трупы. Он понял, что приходит его конец. Он был человек верующий, и так в грязи, заросшим, небритым умирать неприлично. У него где-то в сумке лежала какая-то старая ржавая бритва, и он стал перед смертью: «Ну, хоть побреюсь». Это увидели немцы, поняли, что у этого пленного есть еще силы. Включили его в какую-то рабочую команду, которая должна была выкапывать русские трупы из-под снега, уже снег был, снимать с них остатки ватников для того, чтобы с немецкой рациональностью их переделывать, бог знает на что, не знаю на что. Короче говоря, вот так началась лагерная пленная жизнь отца, продолжалась она ни больше ни меньше как четыре года”.
Действительно, немцы выделяли тех, кто следил за собой, брился. Об этом есть несколько указаний в воспоминаниях. Кроме того, Вадим Шверубович “знал немецкий, как русский, он знал английский, он знал французский”. Знание немецкого, а тем более отличное, являлось колоссальным преимуществом. Иногда жизнь спасала всего пара немецких слов. Сложно сказать, в каком именно лагере оказался Вадим Шверубович. Это могла быть Вязьма, упоминавшийся выше Валерий Перцов проходил ее южнее. Мог быть Юхнов и Рославль. Где бы это ни было, Вадим Шверубович оказался в рабочей команде и, возможно, стал в ней переводчиком.
“Их лагерь перебрасывали из одного места в другое, на них взваливали самые тяжелые работы. А потом, когда в начале 45-го года немцы отступали из Италии через Альпы, то их лагерь бросили в Альпы на очистку снега”.
Все это напоминает “карьеру” Льва Ельницкого, сотрудника Исторического музея и ополченца 1ДНО. Ельниницкий лишь читавший на немецком, быстро “прокачал” свои знания и стал переводчиком в небольшом лагере, который занимался очисткой от снега дорог, строительством и тому подобным. Через некоторое время Ельницкий стал Хиви, принял присягу и стремясь в большему, оказался сначала в Минске, а под конец войны в Берлине получив возможность почти свободного перемещения.
Стал ли Хиви Шверубович мы не знаем. Знание немецкого как родного и служба у Деникина открывала такие возможности. Нет данных и об участии его в “культурной жизни” — о его театральной карьере (до войны он был заведующим постановочной частью МХАТ) на оккупированных территориях тоже нет данных, хотя куда менее известные театральные деятели пользовались возможностью вернуться в профессию.
В Италии он “убежал из лагеря к партизанам и стал ни больше ни меньше как командиром партизанского отряда в итальянских горах, при том, что в этом отряде, как он рассказывал, итальянцев либо было очень мало, либо вообще не было, поскольку неохота им было воевать около своих домов... И его отряд состоял из таких же, как он, бежавших пленных: американцы, поляки...”
После прихода американцев Шверубович был отправлен в СССР, в фильтрационный лагерь, хотя, американцы якобы предлагали ему остаться. По отправленной ранее открытке семья узнала, что он жив и “включила административный ресурс”.
“Приехал какой-то лейтенант на автомобиле за ним в этот лагерь в Карпатах и повез его во Львов, где находился штаб СМЕРШа. И начальник украинского СМЕРШа, какой-то там генерал, его допрашивал целую ночь. Дали ему чаю, и он опьянел. А потом посадили его в вагон, дали ему сопровождающего, тоже какого-то офицера, его повезли в Москву. И офицер ему говорит: «Вот придете домой, Василий Иванович будет счастлив». Привезли его на Лубянку и посадили в одиночку, где он просидел, я точно не знаю сколько, скажем, месяца два, наверное, или месяц просидел. В это время проверяли его показания по поводу того, как он вел себя в лагере, а он в лагере себя вел лучшим образом”.
От Лубянки к родителям на Брюсов переулок 17 (в этом доме сейчас мастерская Никаса Сафронова) Вадим Шверубович пошел пешком, благо недалеко: по Кузнецкому и Камергерскому, через Тверскую.
Прием был традиционно сдержанный: "дом несентиментальный, поэтому, когда дверь открылась (да, Василия Ивановича не было дома, он записывался на радио, а была мать, Нина Николаевна), вместо ахов, охов, криков — первая реакция: «Надо подготовить Васю. Ты спрячься. Вот придет Вася, я буду его медленно готовить, постепенно». Значит, входит Вася, Василий Иванович, снимает калоши и говорит: «Что, говорят Вадим приехал?» Ему сказал лифтер, и он успел, поднимаясь по лестнице эти самые три этажа, вот это все пережить, потому что они обожали друг друга, они были друг для друга главные люди. … И, стало быть, он успел это пережить, ну, актер, и вот этот спектакль успел разыграть: «Что, говорят Вадим вернулся?» Как будто он вернулся с дачи, с Николиной горы, а не бог знает откуда, и столько лет...”
www.facebook.com/abvoronin/posts/31393185661130...